class="p1">— Ты без работы. Можно сказать, что районное начальство непременно предаст тебя остракизму и потихоньку выдавит, если не из города, так уж из судебной системы — точно. Что ты намерен предпринять? Ты ничего другого не умеешь.
— Я пойду в юридическую консультацию, — Павел закурил дома, чего не делал никогда.
— За три рубля? — Лёва сморщился. — Паша, послушай меня, нужно девочку отдать в детский дом, пока она не пошла в школу. Это — раз. Продать дом Инги Львовны — два. Поменять твои хоромы — три. Желательно на Москву. Ближе к Таньке своей. Там будешь чужой всем и уж консультировать в Москве — есть кого. Решай, Паша. Девочка, скажу тебе честно, сложная. Судя по тому, что я наблюдаю эти три года — у нее, несомненно, родовая травма, или преждевременные роды, добавь к этому два года скитаний в поезде. Тебе это нужно? — Лёва допил кофе и перевернул чашку. — Привычка, — он наморщил нос, — когда-то, в благословенной Армении, мне всегда гадали на кофе.
— И что — говорили правду?
— Да кто его знает, — Лёва поднялся. — Думай, Коломийцев, думай. Времени на это нет. — И, накинув пальто, Лёва Гиршель вышел в утренний городской час.
Совет можно принять полностью, а выполнить — лишь отчасти. Ангел, стоящий над кувезом новорожденной Моны, грустно улыбался, но не отступал. Ангел мерз на сквозняках, гуляющих в вагоне, но берег девочку — от пьяных, злых, чумных и больных, от ножа и от веревки, отводя все те страшные беды, которые подстерегают даже благополучных деток. И сейчас, Ангел, склонившийся над кроваткой Моны Ли, дул на тонкий прокол, оставшийся от иголки шприца и навевал сон — спокойный и чудный. Когда Пал Палыч, на цыпочках, чтобы не разбудить, зашел в детскую, Мона уже проснулась, глянула на него черными после пережитого глазами, и вдруг сказала:
— Папочка, подойди, посиди со мной. Папочка, мне было так страшно-страшно! А теперь все хорошо, правда?
Расчувствовавшийся Пал Палыч присел на стул рядом с кроваткой, и вдруг, уткнувшись в матрасик, обтянутый веселой простынкой с утятами, зарыдал, уже не боясь испугать Мону Ли.
— Папочка, ты что? — Мона присела в кроватке, стала на колени и погладила Пал Палыча. — Папочка, ты не только не плачь, я тебя никогда не брошу!
Павел был настолько подавлен, что не обратил внимание на то, что Мона стала говорить связно, и произнесла несколько предложений подряд, и сказала о себе в первом лице и пожалела — впервые в жизни — кого-то! кроме себя. Он обнял девочку, вытер рукавом рубашки ее легкие слёзки, и сказал:
— И я тебя не отдам! Ты же — моя дочь?
— Ну да, — уверенно сказала Мона Ли, — а чья же?
Дом Инги Львовны они все-таки продали. Бабушка, пытаясь осознать новый миропорядок, совершенно сбила весь детский режим, и Мону Ли попытались отдать в детский садик — но не тут-то было. Теперь связи Пал Палыча — не работали. Стали жить скудно, не трогая деньги, вырученные за дом — впрочем, и они были невелики. От Маши не приходило никаких известий. Было, правда, одно странное письмецо — но ей, Маше, адресованное. От Захарки Ли. Пал Палыч письмо не вскрыл по внутреннему благородству, хотя жгло желание узнать хоть что-то о Маше, пусть и самое страшное.
С переездом в Москву не заладилось с самой первой попытки — никто не хотел ехать в Орск, пусть и в четырехкомнатную квартиру. С эркером и с балкончиком, на котором Маша так и не развела цветы. Предлагались комнаты в густых коммуналках, но сама мысль о том, как втроем оказаться в одной комнатушке, отдавалась такой мучительной болью, что Пал Палыч просто опускал руки. За этими хлопотами подоспела школа. После того злополучного утра Мона проявила если не интерес, то хотя бы примитивную сообразительность, и написала несколько раз в тетради кривое слово ПАПА и — вполне ровное — МОНАЛИ — одним росчерком, так сказать. Инга Львовна, руководившая процессом, каждые 15 минут выходила из детской и сосала лепешечку валидола.
— Павлик, — слёзно просила она, — освободи меня! Может быть, в школе с этим справятся легче?
Пал Палыч, найдя работу (по иронии судьбы, разумеется, куда же ему было теперь деться от железных дорог?), на Орском вагоностроительном заводе, пропадал там целыми днями, потому как его неожиданно избрали и в профком, да и так — в частном порядке к нему вновь стали обращаться с просьбами, и он уже помогал — но отнюдь не бескорыстно, как раньше.
Собирали Мону в школу тщательнее, чем корабль — в дальнее плавание. Тут уж не поскупились, хотя в СССР трудно было одеть девочку с вызывающим зависть шиком. Но все же, все же. За платьем ездили в Оренбург, соблазнив дальнюю родственницу, женщину энергичную и деловую, посещением Универмага. Там бедную Мону Ли заставили стоять в очередях, напоминавших стекающую по лестнице змею, завертели в душных залах, примеряя одно за другим платья — все, впрочем, одного практически фасона и цвета. В городе на девочку глазели все — от продавщиц до мужчин возраста столь почтенного, который предполагает интерес скорее к шашкам, чем к первоклассницам.
— Что вы пялитесь, папаша, — рявкнула родственница в трамвае остолбеневшему пенсионеру, — о Боге пора думать, а он на девочку уставился! Постыдился бы, старый черт!
Пенсионер, благообразный мужчина при бородке и баках, похожий на екатерининского вельможу, смущенно пробормотал:
— Да вы не подумайте ничего дурного, что вы! Она просто — произведение искусства, редчайшей прелести редчайший образец… картины с нее писать, да-с! — окончил он неожиданно резко и тут же вышел на остановке.
— Хм, картины, — родственница оглядела Мону Ли, одетую в летний сарафанчик темного вельвета, и в сбитые на мысках ботиночки, — картины?
Инга Львовна крахмалила белый фартучек, любовно разглаживая гармошку плиссированных крылышек, утюжила кружевные манжеты и воротничок, наматывала на карандаш нейлоновые банты, а Мона Ли, улыбаясь так же задумчиво, как раньше, гладила пальчиком вкусно пахнущие лимонные и салатовые тетрадки, таящие в себе косую линейку и розовые промокашки, перебирала палочки в коробочке, трогала разноцветные карандаши, и прислушивалась к чему-то — внутри себя. Пенал Пал Палыч достал особенный, из Эстонии — он был кожаный, и раскрывался, раскладываясь на четыре стороны, и каждая вмещала все, необходимое для письма — от карандашей, с окольцованным ластиком, до набора ручек, от точилки — до странного предмета, который Пал Палыч назвал «козьей ногой». К школе Мона Ли отнеслась, как к новой игре. Накануне 1 сентября Пал Палыч, выпив для храбрости рюмочку коньяку, попытался объяснить Моне Ли, что теперь в ее жизнь будут вмешиваться совершенно чужие люди, и правила игры с ними совсем иные, чем в
